Кожевникова Валентина Архиповна

Родилась 19.04. 1928 года на заимке Турхан (Трухан) Маслянинского района Новосибирской области.

Родители: мать – Гусельникова Татьяна Тимофеевна (в девичестве Плюснина), родилась 19 января 1908 года в поселке Котельничи Вятской области.

Отец – Гусельников Архип Егорович в 1907 году.

…Родилась я на заимке, заимка была небольшая, не больше 10 дворов. Раньше где давали наделы земли, там люди и ставили дома, там и обживались. В 1935 году пошла в школу в первый класс. В школу приходилось ходить в с. Большой Изырак, за 5 километров от заимки. Зимой и весеннюю распутицу жили на квартирах в селе. В воскресные дни бегали домой. Чтобы не сбиться с пути зимой в узкую тропинку ставили метки – ветки от берез. Однажды произошел со мной такой случай. 23 февраля в школе был утренник. У меня было выступление. Так как я читала стихи наизусть лучше всех, мне было поручено прочитать Пушкина «Сказка о рыбаке и рыбке». Иду, снег скрипит под ногами, вдруг навстречу какая-то большая серая собака. Я испугалась и тихонечко отступаю назад к березке, стоящей невдалеке, решила на неё забраться. И тут на моё счастье идут мужики с ружьями. Собака испугалась и побежала к лесу. Мужики спрашивают меня – не испугалась ли я волка? А я даже не поняла, что это был волк. А этот волк ночью у них задрал овцу, вот они и пошли в облаву на волка. Это меня и спасло от гибели.

Училась я в школе хорошо, учиться любила и учеба мне давалась легко. Мечтала после окончания школы выучиться на учительницу русского языка и литературы. Но мечтам моим сбыться не пришлось. Я училась в 6 классе, когда началась война. Об объявлении войны узнали из репродуктора, висевшем на столбе в центре села. Плакали, рыдали, никак не верилось, что это все, правда. На фронт ушли все учителя-мужчины из школы, никто из них не вернулся с войны, все погибли. Многие односельчане не вернулись домой.

Отца забрали за месяц до войны. Сначала на подготовительные сборы в лагеря, а затем уже со сборов сразу призвали на фронт. Даже увольнительную не дали попрощаться с родными. В деревню сообщили женщинам, у кого мужья и сыновья были в лагерях, что лагеря стоят в г. Бийске Алтайского края. Бабы пооставляли детей и домашнее хозяйство, поехали в Бийск. Пока добирались всякими пересадками да попутками до места, состав ушел на фронт. Так и не свиделась мать с отцом, не попрощалась. Больше мы отца не видели. В тот же год, первый год войны, пришло извещение, что он пропал без вести в декабре 1941 года. Больше мы о его судьбе ничего не заем.

Много нами пережито, глаза болят от слез.

Ни одной медали отец мой не принес.

Только в этом самом нет его вины.

Потому, что сам он не пришел с войны…

Так остались мы без отца. Мне было 12 лет, брату Саше 8 лет, младшей сестре Раисе 5 лет. Весь дом был на наших плечах: и огород, и дом, и сено, и дрова. Мама работала в колхозе с утра до поздней ночи. Только в 60 лет из колхоза её отправили на пенсию с назначением пенсии 12 рублей 50 копеек. Есть было нечего, муки не было. Заквашивали картошку, не помню только не то вареную или сырую. Из хмеля делали закваску, добавляли в толченую картошку и делали лепешки. Ещё льняные лепешки пекли и ели. Осенью собирали колоски, весной в лесу ели съедобную траву: гусинки, пучки, пестики, лесной щавель. Паренку из сахарной свеклы да из моркови делали за место конфет, калину парили с сахарной свеклой. Хлеба давали по карточкам: на работающего по 500 г, на иждевенца по 200 г. Мы получали 1кг 100г хлеба на семью их 4-х человек. Заверну хлебушек в холстину, положу за пазуху и бегу быстрей домой. А он так вкусно и соблазнительно пахнет, что удержаться и не откусить кусочек нет ни каких сил. Я все же иногда, не утерпев, довесочек съедала по дороге. Мама старалась весь хлебушек нам, детям, скормить. У нас была коровенка, комолая, красная. И выходило так, что корова в хозяйстве есть, для неё надо косить сено, пасти её, убирать из-под нее назем, гонять на водопой к проруби, словом - содержать корову. А вот молока от неё нет. Ну, разве что оставит мать кружку-другую, чтобы «забелить» чай или сварить молочный кисель. За год нужно было «сдать в государство» от 300 до 400-сот (в зависимости от жирности) литров молока. Удои же при тогдашних кормах, как правило, не превышали шести-восьми литров в сутки. Корова в основном доится только месяцев восемь в году (зимой она молока не дает), поэтому нетрудно подсчитать, что же оставалось семье. Держать эту скотину было просто-напросто невыгодно: попробуй-ка тайком от начальства, ночами накосить ей на зиму где-нибудь на заброшенных покосах-неудобицах ради тех капель молока, которые оставались тебе от жесткого налога! А порядок был таков: пока с государством не рассчитался, сам есть молоко от собственной коровы не смей. Но с этим хоть было всё понятно: что имеешь – как говорится, отдай и не греши.

И молока мы практически и не едали, государство забирало налогами. В разных поселках налоги были неодинаковые, то есть везде были разные. В нашем поселке - 10 кг топленого масла должен сдать государству, как говорится «простоквашу шилом хлебами». Но были и такие, кто на этом наживались. Шатов Ермолай приобрел ручной сепаратор. Всей деревне ходили к нему сепарировали (налог-то надо было сдавать маслом топленым). Так вот он у каждого хозяина брал десятый удой себе после девяти удоев.

В счет налогов шло все то, что производилось в домашнем хозяйстве, всё надо было сдавать государству: держишь корову – масло топленое; кур – яйца; овец – шерсть и шкуры. А дело-то доходило и до такой дикости: отдай то, чего не имеешь. Помню, был в некоторых деревнях налог на куриные яйца: с каждого подворья взималось сто двадцать штук яиц, независимо от того, держишь ли ты кур или не держишь. Свинью, бычка или овечку не имели права забивать у себя дома, чтобы не дай бог не утаить, не припрятать шкуру. Скотинку обязательно нужно было вести на бойню, и там «в пользу государства» отбирались шкура или овчина, а заодно и добрая часть мяса… И все это прикрывалось и оправдывалось «законами военного времени», а потом и «трудностями послевоенной разрухи».

Носить было нечего. Вязали холщовые и шерстяные юбки, варежки, носки. Если удавалось каким-то образом спрятать шкуру от забитого бычка, то шкуры мама выделывала сама. Драли дуб, толкли его, складывали в кадочку, ложили шкуры и дубили. Затем из этих шкур мама шила нам обувку, в них и ходили. Жили на заимке, кругом тайга, лес – «в небе дыра», а дрова пилить не давали. Чтобы не замерзнуть собирали сухостой. Но иногда бывало, не утерпишь, пойдем в лес всей семьей, спилим небольшую березку вровень с землей, засыпим пенек пожухлой травой да листвой, чтоб было не заметно, а иначе штраф, если обнаружат.

Летом и осенью помогали колхозу. Делали все: пололи, дергали и молотили лен, копали картошку, скирдовали сено, обмолачивали зерно. Глубокой осенью молотили пшеницу в поле, возили туда молотилку. А мы холодные, голодные, уставали сильно. Чтобы немного отдохнуть и вздремнуть мальчишки мочились на ремни, чтобы молотилка замерзла. И пока ремни отогревают и ремонтируют, мы, ребятишки, прячемся в солому и ищите нас, успеваем и отдохнуть и обогреться, и поспать. В школе учеба начиналась, когда заканчивалась уборка в колхозе, почти с 1 ноября. Приходил в школу председатель и говорил: «помощь ваша нужна колхозу…до начала октября в средних и старших классах опять отменяются занятия….. такие вот дела, ребятки…»

Вечерами вязали варежки, носки, каждый дом должен был связать определенное количество пар носков и варежек. Ламп не было. Делали свои горелки из картошки с добавлением жира в выдолбленную ямочку, вставляли для фитиля какую-нибудь ниточку. И при этом старались хорошо учиться. В школе зимой было холодно, приходилось ученикам готовить дрова, топить печь, чтобы не замерзали чернила. Тяжело жилось в войну. Детства мы не видели, проходилось все время работать на фронт, на самих себя.

После окончания школы я, Новоселова Шура и Тупицына Поля поехали в райсобес в Маслянино, чтобы нам дали направления на дальнейшую учебу – мы с Шурой в педагогический, а Поля в медицинский. Девчонкам почему-то направления дали, а на меня чиновник грубо наорал и не дал направление, мотивируя это тем, что если все ринутся учиться, то в колхозе не кому будет работать, и не кому фронту помогать. Я возвращалась домой, плакала, что мечте моей не пришлось сбыться, и завидовала своим одноклассницам. Мне пришлось трудиться в колхозе всю свою трудовую жизнь до выхода на пенсию. Колхозники не имели паспортов и были приписаны к своим деревням, как крепостные. Эту систему отменили наверно только в году 1974. Денежной оплаты труда тоже не было. За работу начислялись «трудодни», которые осенью «отоваривали» рожью, горохом, сеном – тем, что произрастало на колхозных полях.

В мае 1945 года я с колхозницами была на заготовке леса. Об окончании войны к нам в лес приехал на коне нарочный и сообщил. Кто плачет, кто смеется, всеобщему ликованию, радости не было границ.

Воспоминания записаны со слов Валентины Архиповны дочерью Шабалиной Ольгой Федоровной (2012-2013 гг)

Умерла 21 мая 2013 года.

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ФОНД ПОДГОТОВКИ КАДРОВ. ИНФОРМАТИЗАЦИЯ СИСТЕМЫ ОБРАЗОВАНИЯ.
Сайт сделан по технологии "Конструктор школьных сайтов".