|
Я помню Шел тысяча девятьсот двадцать девятый год. Мне исполнилось четыре с половиной года. Брату Грише чуть больше двух. На полу (кровати не было) лежит безнадежно больной отец. Мама плачет. В избу входит мой дядя — родной брат отца. Он садится в изголовье умирающего, долго и внимательно смотрит на больного, а потом как бы сам себе говорит: — Плохой, ты Федор Плохой. Выживешь ли? Может, Тольку-то мне бы отдал. Наступило тягостное, длительное молчание. Потом отец тяжело, как будто всхлипнув, вздохнул, а затем с болью и упреком выдавил: — Эх, ты..., ты думаешь жить только тебе охота. — Сунул кулак себе в рот, отвернулся к стене и заплакал... К больному бросилась мама. Она опустилась возле отца на колени. Прижала нас — ребятишек — к своей груди и залилась горькими слезами. В конце октября отец умер. Лето 1933 года. Мне девять лет. С мамой вдвоем полем сорняки на своей крохотной полоске пшеницы. Кончиками серпов срезаем фиолетовые, колющиеся головки осота. Работаем час, два, три, мне кажется вечность. Солнце стоит уже прямо над нашими головами и так печет, что совершенно нечем дышать. Пот заливает глаза. Рубашка мокрая и неприятно прилипла к телу. Из пальцев левой руки от уколов иголками осота постоянно, как бисер, выступают капельки пота. Рука распухла. Голова отяжелела. Во рту все пересохло. А сорняков, кажется, не убывает. Я лег под березу, что росла посредине нашего поля, и увидел, что вначале закружилось дерево, потом перед моими глазами поплыли куда-то облака, затем полетел сам в какую-то бездонную пропасть. Когда очнулся, увидел маму. Она сидела рядом и внимательно смотрела на меня. — На, выпей, — сказала она, — протягивая маленький туесок с прохладной родниковой водой. 1941 год. Начало июня. Мне идёт семнадцатый год. Сдав все экзамены в Маслянинской средней школе за девятый класс, уставший, но радостный и счастливый, я пришел в свою Александровку и, чуть только стемнело, ткнулся в постель и заснул крепким мертвым сном. Во сне вижу грозу и слышу оглушительный гром. Стихия бушует так, что содрогается весь дом. Мне страшно. Я просыпаюсь и слышу, как кто-то сколько есть силы стучится в дверь, соскакиваю с постели. Бегу в сени и кричу: «Кто там?». Вместо ответа слышу: «Открывай! Вставай! И сейчас же в поле. Мужики давно уже косят, а ты...». Сомнений не было, меня отчитывал и поделом Григорий Иванович Колотое, бригадир второй полеводческой бригады колхоза им. Крупской. Травы косили с восхода солнца и до позднего вечера, а иногда прихватывали ночь, если светила луна. Как только солнце оказывалось в зените, лошадей распрягали и пускали пастись. Сами же осматривали сенокосилки, очищали их от грязи, точили ножи, тщательно смазывали трущиеся детали машин. Обедали. Затем поили лошадей и снова пускали их на подножный корм. После этого отдыхали примерно до трех-четырех часов дня. Работали без выходных полную неделю. Ночевали в поле. Великая Отечественная война застала меня в поле, на покосе в колхозе им. Крупской. И хотя, как известно, 22 июня было воскресенье, но мы выехали косить травы, как обычно с восходом солнца. Лошади ходили легко и быстро. И потому косить закончили позже обычного. Быстро распрягли. Прибрали машины и сбрую. Вскочили каждый на свою любимую лошадь и тронулись домой. Менее чем через час, мы подъехали к Александровке со стороны знаменитого Егорьевского прииска. Еще издали заметили, что деревня наша почему-то погрузилась во мрак. Вечерние огни светились только в отдельных домах. Не слышно было привычной гармони и девичьих танцев — переплясок возле колхозной конторы на точке, как обычно называли место постоянного воскресного сбора молодежи. У бригадной избушки-хомутарки нас давно уже поджидал конюх И. Т. Созинов, который лошадей любил наверно больше, чем свою собственную жену. Соскочив с лошади и отдав поводья Ивану Тимофеевичу, я спросил: — Что случилось? Почему в деревне мертвая тишина? — Беда случилась, Анатолий. Беда! Немец объявил нам войну, перешел границу и бомбил сегодня Киев и другие города. Сразу стало как-то не по себе. До сознания с трудом доходили слова, сказанные конюхом, и я стоял, как вкопанный, пока не услышал: — Но-о-о, ты, балуй! Куда? Куда?... твою мать, — разговаривал со своими питомцами Иван Тимофеевич, опуская кнут на круп какой-то непослушной лошади. Встревоженная страшным известием, мама не спала. Как только вошел в избу, она воскликнула: — Ой! Толя! Вдруг и тебя возьмут?... — Не возьмут. Мне еще рано. Ну а если возьмут, значит так надо, — сказал я, не понимая материнской тревоги. На следующее утро, как ни в чем не бывало, я снова уехал с мужчинами на покос и работал там до конца августа 1941 года. Летом 1942 года я окончил Маслянинскую среднюю школу и сразу же пошел работать учетчиком-заправщиком тракторной бригады Б-Изыракской МТС, которая обслуживала колхоз им. Крупской. Работал там июль и август, всю осень, а 15 декабря 1942 г. был призван на военную службу. Мама провожала меня до Черепанова. В первый день на колхозной лошадке мы добрались только до Прямского. Заночевали в доме на самом краю деревни. К Черепанову подъезжали вечером следующего дня. Еще издали я увидел море огней, услышал протяжные, тревожно-тоскующие гудки паровозов и еще какие-то непонятные городские шумы. На душе стало тоскливо. И я впервые почувствовал, что ухожу на войну, расстаюсь с родным домом, матерью, братом, юностью, со всей той жизнью, которой жил до этого часа. К горлу подступил комок, а из глаз невольно покатились слезы. Глядя на мигающие огни приближающегося города, я вдруг загадал: если сосчитаю до десяти и потухший огонек снова загорится, то домой вернусь. А если этого не случится, то останусь там, навсегда... Выбрал светящуюся точку, дождался когда она потухнет, и сразу начал считать. При счете «восемь» огонь снова загорелся. Я вздрогнул. Попрощались мы с мамой на перроне вокзала. Я прыгнул в вагон уже тронувшегося поезда и обернулся. Маленькая женщина, одетая в бедную крестьянскую одежду, стояла на том же месте, где мы только что с ней расстались и махала махала рукой, пока не скрылась из виду. Во второй половине сентября 1943 года наша рота 71-й механизированной бригады 9-го корпуса Третьей гвардейской танковой армии под командованием генерал-лейтенанта П. С. Рыбалко вышла на левый берег Днепра и расположилась у моста вдоль насыпи шоссейной дороги, которая шла из Переяслава-Хмельницкого на правую сторону реки. Мост был взорван. Недалеко от него, на рассвете должны были форсировать Днепр. Солнце катилось к закату. С вражеской стороны — ни одного звука, ни единого выстрела, хотя разделяла нас всего-навсего только река. Солдаты и офицеры ждали походную кухню и, может, еще и поэтому действовали так, как будто бы мы находились не на передовой, а на отдыхе после учебных тактических занятий. Разговаривали во весь голос, курили, смеялись, обсуждали события минувшего боевого дня. Не знаю, сколько времени прошло с момента команды «на ужин», но хорошо помню, что даже и половина роты не получила пищу, как вдруг кто-то громко и тревожно крикнул: «Воздух!». Я бросился на землю со своим пустым котелком и автоматом в руке там, где стоял. И почти в ту же секунду услышал над головой рев моторов немецких самолетов, а затем до боли в ушах пронзительный и до омерзения противный свист падающих прямо на меня фашистских бомб. Изо всех сил я прижимался к земле и видел, как в воздух взлетали черные комья развороченной почвы, какие-то обломки непонятных предметов и части человеческих тел... На клочок земли, длиною не более ста пятидесяти и шириной в 40-50 метров, где располагалась наша рота, сделали три захода два звена фашистских штурмовиков-бомбардировщиков. В первые два они сбросили бомбы, а третьим заходом обрушили на нас шквал огня всех своих пушек и пулеметов. Когда кончился этот кошмар, солнце скрылось за горизонтом. Сразу стало темно, как под землей. Таковы осенние украинские ночи. И жутко. Жутко от случившегося — от роты в живых осталось всего 13 человек. Жутко от стонов и криков о помощи раненых и умирающих. После пережитой трагедии я ходил в разведку вместе с солдатами и офицерами 71-й механизированной бригады, форсировал Днепр, испытал в боях за овладение Букринским плацдармом немецкую танковую атаку, неоднократно попадал под артиллерийский и особенно опасный минометный огонь, ходил в наступление на передовые немецкие огневые рубежи, но такое, что видел при бомбежке на левом берегу Днепра, больше никогда не испытывал. Но, видимо, в этот самый тяжелый момент Всевышний отвел от меня немецкую бомбу. Я все-таки уцелел в той мясорубке, главным образом потому, что за все время бомбардировки ни разу не вскочил, не поднялся на ноги, не сменил своего местоположения. Лишить меня жизни могло только прямое бомбопопадание. Но это бывает редко. Особенно тяжелые, ожесточенные бои за удержание и расширение Букринского плацдарма начались 23 сентября 1943 года. Подтянув сюда, как свидетельствуют военные источники, 10 дивизий, в том числе 5 танковых и одну моторизованную, противник предпринял несколько контратак. Вечером 29 сентября 1943 года уже на правом берегу Днепра в бою северо-западнее д. Зарубенцы я был ранен в локоть правой руки. Осколок шрапнели раздробил кость так, что до конца жизни сделал меня инвалидом. В январе 1944 года, списанный подчистую комиссией Сызранского эвакогоспиталя, я вернулся в свою родную Александровку. Недели через две пришел в колхозную контору, чтобы попросить хотя бы какую-нибудь работу. — Что ты, Толя, какую мы можем дать тебе работу при твоем здоровье, — воскликнула счетовод колхоза им. Крупской. Мне все стало ясно, что ничего не выйдет. Пришел домой. Рассказал обо всем матери. Мудрая женщина внимательно выслушала и сказала: — Знаешь, сынок, не ходи больше к ним. Я этих людей знаю. Ты же комсомолец! Когда стирала гимнастерку, я видела твой комсомольский билет, залитый кровью. Иди в райком комсомола. Там тебе обязательно помогут. На следующий день я был уже в кабинете первого секретаря Маслянинского райкома комсомола А. Р. Попова. До этого я его совершенно не знал. А тут увидел еще совсем молодого человека, пышущего здоровьем и энергией, одетого в темно-синюю гимнастерку с орденом Ленина на груди. Александр Романович внимательно выслушал меня, а затем громко произнес: «Ясно!». Затем быстро позвонил куда-то и сказал: «Иди сейчас же к Панкову. Это заведующий райсобесом. Находится вон в том здании, что напротив. Надеюсь, что вопрос твой он решит положительно. Ну а в райком комсомола заходи обя-за-тель-но!». И действительно, Петр Васильевич Панков в тот же день определил меня на работу — плановиком Маслянинского райплана, а Людмила Ивановна Гнедо — заведующая плановым отделом райисполкома, выдала мне в счет зарплаты 100 рублей денег. Мне казалось, что это сон, нереальность, но на самом деле это была моя новая, только что начинающаяся жизнь. В 1945 году я работал уже комсоргом ЦК ВЛКСМ Маслянинского леспромхоза. Шел лесосплав. С парторгом обкома партии В. Ф. Протасовым мы плыли на лодке вниз по течению многоводной весенней Верди. До деревянного моста через реку оставалось не более двухсот метров, когда на правом берегу Верди мы заметили женщину, бегущую по направлению к нам, и услышали: — Василий Федорович! Василий Федорович! Победа! Закончилась война, Василий Федорович! По-бе-да! Вас приглашают на митинг, слышите? — кричала женщина. Менее чем через час, мы были на центральной площади Маслянина, где, при огромном стечении людей, состоялся митинг по случаю Победы советского народа над фашистской Германией. Петухов А. Искитимская газета, №42, 11 апреля, №43, 13 апреля, №45, 18 апреля, 1995 г.
|