|
К 50 – летию снятия блокады Ленинграда Пока есть хлеб, ещё живём, - говорит блокадник Нечеловеческие страдания, горечь утрат, невыносимые невзгоды и лишения — сколько же всего нам, жителям блокадного Ленинграда, пришлось пережить! 15-летним парнишкой после выпускного вечера в школе-семилетке встретил я день 22 июня. Думал после школы лечь на операцию руки, которая была обварена кипятком в детстве и неправильно срослась после пересадки кожи. До сих пор не разгибается в локте. Но все планы перевернула война. В первый же день на город обрушилась немецкая авиация. Наш дом был деревянным двухэтажным и нас, ребятню, по ночам со взрослыми посылали дежурить на крышу и сбрасывать с нее зажигательные бомбы, а днем во дворах мы рыли щели под укрытие. С июля бомбежки стали ежедневными, особенно ожесточенно немцы бомбили заводы, жилье, кварталы и продовольственные склады. Ближайший к нам склад горел несколько суток и мы, пацаны, обжигаясь на пепелище, разыскивали среди еще горячих углей, остатки спекшегося от огня сахара, муки, круп, макаронных изделий и все это съедали, так как уже ввели карточки на хлеб и все продукты, бегали за город собирать грибы, ягоды и картошку. Почему говорю об этом, да потому, что основное и самое страшное воспоминание о блокадных днях связано с ничем не сравнимым и постоянным чувством голода. И пока был хлеб, мы еще жили. К нему с введением карточек мы прибавляли свободную еще без нормирования, горчицу, разные специи, соль, столярный клей и другие менее съедобные вещи и варили в воде, которую таскали на себе из Невы, какую-то невообразимую болтушку, дававшую ощущение сытости на час-полтора, а потом опять — голод, голод, голод. Отец, работавший бухгалтером на заводе, как-то сразу сдал, весь опух и слег, а в декабре первый из нашего дома умер. На заводе нам с трудом удалось выписать несколько горбылей и уплатить столяру 1 килограмм накопленного мной и матерью за несколько дней хлеба, чтобы он сколотил гроб и на санках увезли отца на кладбище. А с начала 1942 года слегла мать, работавшая на чулочной фабрике, и почти каждый месяц в семьях соседей кто-то из стариков и детей умирал от голода. Всех мужчин призвали в армию и на оборонные заводы. Многих малолетних детей по «дороге жизни» через Ладожское озеро вывезли и спасли, но сколько их погибло от истощения, бомбежек и постоянных обстрелов. Кольцо блокады сжималось. Всю зиму мы получали всего по 125 граммов черно-серого клейкого, смешанного с отрубями и опилками хлеба, несколько месяцев не мылись и не стриглись, спали одетыми, так как топить было нечем. Еще осенью во избежание массовых пожаров от зажигательных бомб и снарядов, нам приказали вырыть глубокие ямы, сложить туда все запасы дров и угля и засыпать землей. А с началом зимы ударили сильные морозы и нам, истощенным до предела, уже нельзя было их откопать. Сожгли в буржуйках всю деревянную мебель, изгороди, заборы, книги, газеты и журналы, все, что могло гореть. Электричества уже давно не было, освещались при плотно затемненных окнах плошками с керосином и соляркой. Единственное, что еще связывало нас с жизнью — черная тарелка-радио с постоянным стуком метронома и вдохновенным голосом Ольги Берггольц, призывавшей ленинградцев держаться. И мы держались. До сих пор не знаю, как только выдержали. Может быть, стойкость, единение и святое чувство патриотизма и гордости за мужество города, которые до сих пор живут в нас, укрепляло наш дух! В апреле с соседом, таким же прозрачным до синевы и опухшим, мы по объявлению устроились учениками-электриками в контору электротехнических работ, однако хватило нас только на три месяца: нас уволили по причине полной дистрофии. А в июле 1942 года после очередной бомбардировки был разрушен наш дом и меня вместе с матерью, оставшимися в живых соседями и жалким скарбом посадили в поезд и довезли до Ладожского озера, погрузили, в трюм баржи и впервые за все это жуткое время накормили нормальным супом и мы уснули сытыми. Утром на другом берегу нас уже ждал товарный состав, который повез нас на восток, в Сибирь. Вот так мы с матерью оказались в Искитиме, где нас работники горисполкома встретили, разместили в избушках за речкой, выдали продукты, карточки и несколько месяцев мы понемногу отходили, начали двигаться и в апреле 1943 года я устроился счетоводом хлебокомбината, потом продавцом ОРСа в карьере цемзавода, а после войны начал работать после окончания курсов нормировщиком отдела труда цемзавода, в 1951 году избрали меня председателем завкома профсоюза на целых 10 лет, еще несколько лет трудился начальником отдела сбыта завода до выхода на пенсию. Однако последствия блокады сказываются до сих пор — ходить не могу, одна нога чуть сгибается, а вторую с трудом волочу, да вот еще рука... Нет, того, что выпало на долю ленинградцев, нельзя передать и не дай Бог никогда и никому испытать такое. Пусть дети и внуки наши знают и не забывают о нашей стойкости и мужестве, о нашей беспредельной любви к Родине и любимому городу, о нашей вере в неизбежный прорыв блокады и готовности на любые жертвы во имя Победы над жестоким врагом! И помните — пока есть хлеб, мы ещё живем!. Г. ФИЛИМОНОВ, житель блокадного Ленинграда. Искитимская газета, №6, 13 января 1994 г.
|