ВЕНЕРА НА ВОЙНЕ

Дата рождения: 17 февраля 1925 года Призвана Ленинским РВК г. Уфа Воевала с апреля 1943 года по июль 1945 года Орден Отечественной войны II степени Медаль «За оборону Заполярья» Медаль «За победу над Германией»

 

В девичестве рост Лидочки Гиря был сто пятьдесят два сан­тиметра. «В военкомате майор на меня глянул и спрашивает: «Сколько же в тебе росту?», а я ему: «Метр пятьдесят два — рост Венеры!» — смеется Лидия Ле­онидовна. Покачал он головой, но, видно, у него тоже план был на новобранцев, и он со вздо­хом говорит: «Ну что, послу­жишь, чижик». Вот такое напут­ствие я получила перед отправ­кой на фронт». — Родилась я в Днепропет­ровске, на Украине, в 1925 году.

Отец — Леонид Петрович Гиря — украинец, родился в 1889 го­ду, окончил Днепропетровский горный институт по специаль­ности «Инженер-металлург».

Последние годы своей жизни работал преподавателем в на­шем техникуме. А всю жизнь ездил по новостройкам: строил металлургический завод в Дне­пропетровске, работал в Дне­продзержинске на металлурги­ческом заводе в мартеновском цехе. Знал три иностранных языка, работал с академиком Бардиным, делал для него пе­реводы. Очень образованный был человек.

Прапрадед мой по отцовской линии был запорожским каза­ком, участвовал в войне с турками и привез из Турции жену — пленную турчанку. От пра­прадеда нам передалась фами­лия, произошедшая от прозви­ща «Гиря», наверное, могучий был казак. А от прапрабабушки всем поколениям передалась удлиненная форма носа.

Прадед служил в царской ар­мии, участвовал в Первой миро­вой войне, потерял в сражени­ях ногу. А пока он был на фрон­те, его сына (моего деда, Петра Лаврентьевича Гирю) определи­ли в училище, где он выучился на фельдшера. И бабушка моя, Ефросинья Ивановна Соколен­ко, тоже дочка солдата, в учили­ще для детей солдат выучилась на сельскую учительницу. Вот и поженились сельская учитель­ница и земский фельдшер.

Жили они в станице Вишне­вецкая, дедушка там пчел раз­водил. Когда бабушка моя умер­ла, дед женился на молодой. Не­долго пожили, вскоре и он умер.

Папа мой в это время уже учился в институте. Началась революция, папа голодал, но учебу не бросал. А чтобы были средства на существование, да­вал уроки. Папа еще студентом был, когда они с мамой пожени­лись. Мама моя, Полина Яков­левна Кондратьева, — медсе­стра. Родился у них сын, но пожил мальчик только восемь лет.

Родилась я, потом сестра Люд­мила. Жить мы переехали в Уфу: отца пригласили на строитель­ство завода авиационных мо­торов, поставили начальником литейного цеха. Еще с голодных студенческих лет папа болел ту­беркулезом, и мама его посто­янно лечила. Возглавлять цех вскоре ему стало тяжело, и па­пе предложили должность за­местителя директора по учеб­ной части.

Квартир свободных в Уфе не было, нас подселили в комнату к товарищу по фамилии Парфе­нов. И одновременно с Украи­ны приехал некто Пархоменко с женой и ребенком, тоже снял комнатку. А тогда порядок был такой: жилищным фондом рас­поряжался ЖАКТ (жилищно­арендное кооперативное това­рищество). Жители дома вме­сте со старшим по дому (это был наш хозяин Парфенов) решали, кто из претендентов достоин стать членом их товарищества.

И вот на очередном собрании поднимают вопрос: поступили заявления от Гири Леонида Пе­тровича, от товарища Жижина и от товарища Пархоменко при­нять их в члены ЖАКТ. Парфе­нов рассказывает, что товарищ Гиря участвует во всех делах и в ремонте дома. А товарищ Пар­хоменко не работает и вообще лишен права голоса. Конечно, жители проголосовали за моего отца. А через неделю приезжает «черный воронок» и пять чело­век из дома увозит: Парфенова, Жижина, инженера Слабова и батю моего. Пархоменко на них написал заявление, что они ве­дут противоправительственные разговоры. Когда их увезли, сам быстренько оформился в квар­тиру, потом ее целиком продал и уехал. А мужики остались си­деть в тюрьме.

Мне было в это время двенад­цать лет, сестренке — восемь ме­сяцев, маму на работу нигде не принимали. Она брала чужое бе­лье в стирку, а я штопала чужие носки, ставила заплатки, при­шивала пуговицы. Потом мама устроилась на работу в артель «Швейгалантерея»: очень мод­ны в те времена были вышитые крестиком сорочки и платья.

Но мама моя вышивать не уме­ла. Она только нашивала кан­ву, а вышивкой занималась я.

То есть полноценную трудовую деятельность я начала с двенад­цатилетнего возраста. Зарабо­тать надо было триста пятьде­сят рублей, чтобы и самим хва­тило, и отцу передачу отнести.

Через некоторое время маме удалось устроиться медсестрой в роддом, но из артели она увольняться не стала, и я про­должала вышивать сорочки. На лето нас стали отправлять в кол­хоз на сельхозработы. Перед де­вятым классом мы работали ле­том, а вот перед десятым клас­сом вывезли нас уже в августе.

Шел 1942 год, среди нас уже бы­ло много эвакуированных ре­бятишек, они тоже с нами рабо­тали. Под Уфой есть такая стан­ция Иглино, привезли нас туда и дальше на машине еще за сорок километров от станции. А раз лето, то мы кто в кофточках, кто в легких курточках. Август мы отработали, вроде в школу надо, но нас не увозят. Убрали горох и брюкву, уже начали картошку копать. В середине сентября за­дождило, а мы в легкой одежде.

Продержали нас до конца сентя­бря, уже «белые мухи» полетели, машины все из колхоза уехали, и мы пешком шли до станции эти сорок километров. Дождь прошел, под ногами грязь, мы раздетые, обувь вся разбитая...

Утром рано нас отправили, и мы только поздно вечером пришли в Иглино. И в нетопленном вок­зале так и попадали на бетон­ный пол. Ночью поезд пришел, нас, мокрых, продрогших, на не­го посадили.

Заболела я плевритом и в школу долго не ходила. А ког­да выздоровела, то оказалсь, что в школу идти не в чем.

А раз в школу не хожу, то ли­шили хлебной карточки. Мне уже шел семнадцатый год, и стала я полноценно работать в «Швейгалантерее».

Вышивкой уже не занима­лись, а привозили с фронта тю­ки с порванной одеждой, снятой с раненых. Женщины где-то эту одежду отстирывали, а потом нам передавали в «Швейгалантерею», чтобы мы ее штопали.

В 1942 году отца освободили и направили работать на Юж­ный Урал на сталелитейный завод, там лили броню. А отец вышел из тюрьмы практически слепой, у него от истощения об­разовалась «куриная слепота».

Приказ ему был в день выхода из тюрьмы уезжать на работу, но мама тайно придержала от­ца, подкормила его. Как только он стал хоть немного видеть до­рогу, сразу и уехал на завод в го­род Белорецк. Конец 1942-го — начало 1943 года я проработала на по­чинке одежды. 17 февраля мне исполнилось восемнадцать лет, и в апреле я получила повест­ку в военкомат. Нет, я не испу­галась. Я обрадовалась! Мы же все стремились на фронт, толь­ко и сидели вокруг радио, слу­шали сводки.

В военкомате майор смотрит на меня, а я ростом сто пятьде­сят два сантиметра, размер но­ги тридцать четвертый, но ему, видно, план дали по набору но­вобранцев, и он со вздохом го­ворит: «Ну что, послужишь, чижик».

Вернулась домой, надо ждать боевую повестку. Мама с рабо­ты пришла, и я ей только сейчас насмелилась сказать, что меня призвали. Посмотрела она на меня: «Ну что ж, такова судь­ба. Послужишь». Многие дев­чонки, получившие повестки, стали искать лазейки, прино­сить справки о заболеваниях.

Мы никаких лазеек не искали.

Мама только проплакала всю ночь, а утром нашла наволоч­ку вместо рюкзака и сложила в нее мои кофточки. Собралась я'в военкомат, а идти-то не в чем, из обуви только сандалии.

С нашей соседкой, учительни­цей, у меня был один размер ноги. Она себе на заказ шила туфли в мастерской, где зака­зывали обувь для детей. И были у нее черные туфельки. Сшиты туфли были давно, учительни­ца уже успела их износить так, что пальцы вылезли, поэтому она их на помойку выбросила.

А я увидела, подобрала, белыми нитками зашила, черной тушью замазала и в таких туфлях по­шла на фронт.

Нас, призванных на фронт девочек, привезли в Сталинград.

Его только-только освободили, был май 1943 года. Привезли нас на пароходе по Волге и высади­ли ночью на берег. Темно, ни од­ного огонька! Мы на ощупь по деревянным сходням сошли на берег. Это был тот самый рай­он Речного вокзала, который ча­сто показывают в документаль­ных фильмах про освобождение Сталинграда.

Фонтаны города были пол­ны трупов лошадей и людей, над городом стоял такой смрад!

С Волги только чуть свежестью веяло. Сели мы на берегу, при­слонились друг к другу и при­кемарили. Стало светать, и нас со всех сторон обступили обуг­лившиеся, обгорелые останки зданий без окон и крыш. А ря­дом в сквере насквозь проби­тая осколками бронзовая статуя летчику Леваневскому была уже кем-то поднята, и вместо под­порок к ней установлены облом­ки бревен. Огляделись вокруг, и оказалось, что спали мы на куче гильз, а еще удивлялись ночью, почему так жестко. Кто-то, вид­но, отстреливался на берегу Вол­ги, вот гильзы горой и остались.

И повели нас через Сталинград, мимо разрушенных зданий, ми­мо дома Павлова. Привели нас пешим ходом под Сталинград, в Бекетовку. Там стоит баня, в ко­торой Паулюса мыли, и нас в ту же баню сводили.

Повели нас по берегу, изры­тому землянками, окопами.

Привели на ровное место, толь­ко что разминированное сапе­рами, и велели тут строить себе землянку. Кругом все полынью поросшее. Привезли кайлы, ло­паты, и стали мы землянку се­бе копать. Спали на земле, эту же полынь рвали и вместо под­стилки использовали. Хорошо, что рядом бил родник, а мест­ные жители сделали запруду, образовалось озерцо. В нем мы мылись, бельишко свое стира­ли в ящике от патронов и тут же на кустах сушили. Парикмахе­ра нам привезли. У меня коса длинная была, но я ее отрезала, и другие девчонки тоже: возни много. Повара нам дали, она на костре в котле варила пшенную кашу из брикетов, кулеш это называлось.

Стали нас обмундировывать.

Девчонки-то все выше меня ро­стом были и комплекцией го­раздо крупнее. А на меня что ни надень, все велико. Шинель на­дела — рукава болтаются, длина по щиколотки, а хлястик сзади ниже попы, хотя на талии дол­жен быть. Девчонкам сапоги выдали, а мне кое-как ботинки нашли. Одела все это — чучело огородное! Что с этим делать?

Как в этом двигаться? Гимна­стерку подрезала, рукава и юб­ку подшила — мама с собой со­брала нитки и иголку. А старши­на строжится: «Шинели не обре­зать!». Ну летом еще ладно: на одну половину шинели спать ляжешь, второй накроешься — даже хорошо, что большая.

А осенью идешь, полы намока­ют, шинель тяжеленая стано­вится. И еще беда: пояс выда­ли мне белый. Ну куда девать­ся, хожу в гимнастерке с белым поясом. А тут приходит телефо­нограмма: «Приехали артисты».

И пошли мы в соседнее село на концерт. Идем, а кругом на по­лях стоят брошенные повозки, лошадей нет — убило, и трупы убраны, но сбруя снятая валя­ется. Я от сбруи кусок ремня и отрезала — так до конца войны этим куском сбруи гимнастер­ку подпоясывала, так и домой в нем пришла. Служили мы в противо­воздушной обороне, и часть у нас была полностью женская.

В 1943 году вышел Указ о заме­не мужчин в войсках противо­воздушной обороны на женщин.

Шло наступление, и мужчи­ны нужны были на передовой.

Наша девичья часть обслужи­вала аэростаты. Это самое ка­призное оружие из всех видов оружия противовоздушной обо­роны. Накачивать аэростат на­до водородом, очень взрыво­опасно, особенно если учесть, что водород добывали тут же в полевых условиях. Аэростат на­до все время беречь от поры­вов ветра, чтобы его не занесло на какие-нибудь ветки и углы.

Чуть ветер подует, его надо сра­зу штормовым поясом затяги­вать, балластными мешками об­вешивать, чтобы не сдвинуло, не порвало. В общем, это не то, что зенитная пушка: зачехлили ее, и она стоит. Газ добывался на по­левом заводе, надо с газгольде­ром ходить, приносить этот газ.

Пошли дожди, а мы все зем­лянку нашу строим. Разбира­ем разбитые блиндажи и зем­лянки вокруг, бревна на себе та­скаем и крышу кроем. Полыни сверху наложили. А лист железа только пробитый нашли, не бы­ло там вокруг ни единого цело­го куска железа, и из этого ды­рявого листа устроили скат кры­ши. Когда пошел дождь, на нас сквозь эти бревешки, полынь и дырявое железо вся вода хлыну­ла! Мы котелки привесили под струи воды, тем и спаслись.

Вскоре команда: собирать рюкзаки и в Бекетовку на вок­зал. Команда почему-то ночью поступила, собирались в темно­те и впопыхах, и на кустах во­круг девчачье белье недосушенное осталось. Так наш старши­на, мужик хозяйственный, со­брал его и привез потом: «Чье? Разбирайте!».

Везли нас поездом по разби­той земле. В Смоленске оста­новили, здесь же, на платфор­ме, столы — покормили горя­чим. А то до этого все сухой па­ек: хлеб да селедка. И повезли нас дальше. Выдали зимнее об­мундирование: валенки, ватные брюки, полушубки. Привезли на Север, в Архангельск, а там отте­пель. И мы в валенках по лужам.

Вагоны мы разгружали сами, аэ­ростаты упакованы в конверты по триста килограммов весом, сбоку ручки нашиты. Схватим­ся за эти ручки и тащим. Погру­зили всю «материальную часть» на баржу — не в трюм, а на па­лубу. И мы тоже на этой палу­бе, мокрые. А к вечеру мороз.

Мы падали от усталости, но хо­дили люди и не давали нам за­снуть, потому что иначе мы могли просто замерзнуть во  сне. По Северной Двине доплыли мы до порта почти у самого моря. При­были на охрану морских портов, куда приходили корабли с груза­ми от союзников — из Америки и Англии — по Северному мор­скому пути.

В порту поселили нас в шко­ле, окна кое-как фанерками за­биты, ветер гуляет. Растопили мы печи, температура в поме­щении стала плюсовой. Вот тог­да и пригодились все те кофточ­ки, что мама в наволочку поло­жила при прощании: я всю сол­датскую мокрую одежду сняла и переоделась.

Распределили нас по расче­там — по двенадцать человек — и направили по точкам. Обо­роняли мы порт Долгая Щель в устье реки Маймакса. Наш рас­чет поселили в комнатке в до­мике с двумя старичками. Ко­рабли стояли в порту на раз­грузке и маневренности у них, конечно, никакой. Наша задача — аэростатами прикрывать их с неба от налетов фашистских самолетов. Зенитчики тут же с нами были. Налеты соверша­лись только ночью, поэтому мы несли боевые дежурства ночью.

А днем работали на разгрузке: сидели в трюме, нам спуска­ли сетки, мы укладывали в них ящики и мешки с сахаром, му­кой, американской тушенкой, кофе, крупами. Только начинает смеркаться, опять бегом на точ­ку, к аэростату. Ночью работа­ли портовые рабочие на выгруз­ке, а днем — мы. Спали когда?

А вот за ремень аэростата дер­жишься и иногда чуть подрем­лешь. А начальником порта был Иван Папанин.

*Когда Мурманск освободили, нужда в нас отпала, и нас пере­правили на 2-й Прибалтийский фронт, в Ригу (Латвия). Прие­хали мы, когда в городе только что окончились бои. Немцы, от­ходя, взорвали мост через Да­угаву. К этому времени обра­зовался так называемый Кур­ляндский котел. С моря фаши­стам кораблями отрезали путь, и с суши советские войска стоя­ли. Немецкая группировка ока­залась изолированной и не мог­ла больше принимать участие в боевых действиях. Но остава­лось еще много боеспособных частей немецких войск. Наши саперы навели временный мост, чтобы по нему подвозить воо­ружение. Мы стояли на оборо­не этой переправы, и наша за­дача была — не дать фашистам ее разбомбить.

Командирами у нас были лет­чики в отставке, которые были ранены и воевать на самоле­тах уже не могли. У нас на пого­нах тоже были «птички», пото­му что мы относились к корпу­су истребительной авиации: мы же работали в контакте с авиа­цией и мешали фашистским са­молетам бомбить территорию.

Правда, называли нас шутливо — «пузыри».

В середине апреля 1945 года слышим: забухали дальнобой­ные орудия, начали бомбить этот Курляндский котел. А 2 мая, как Берлин пал, фашисты, зажа­тые в Курляндском котле, нача­ли сдаваться. Как пошли по ули­цам пленные — полчища! Идут ив котелки ложками стучат: «Гит­лер капут, Гитлер капут!». Голод­ные, тощие — они же в окруже­нии всех собак и кошек поели.

Целый день шли колонны. Че­рез каждые сто метров — один советский солдат с автоматом.

Весь день этот «концерт» с ко­телками продолжался. Следом двинулись танки и прочая тех­ника. И как только объявили по радио, что Берлин пал, мы сразу поняли, что войне конец, и по­бежали с девчонками на улицу салютовать. У девчат — винтов­ки, а у меня карабин был: стар­шина выдал, потому что вин­товка для меня неподъемной была. Прибежали мы к аэроста­ту, и как-то так друг за дружкой дали выстрелы, что получилось похоже на автоматную очередь.

Тут же патруль бежит: «Кто стре­лял?!». И луна тут взошла, а вто­рой солдат в патруле хохочет: «Так это они стреляли. Глянь, вон гильзы». 9 мая я стояла в карауле, охраняла склад при штабе. С 8 на 9 мая, только меня разводя­щая привела, в два часа ночи слышу из громкоговорителя го­лос Левитана: «Подписан акт о капитуляции». Ой, что тут ста­ло твориться! Город весь расцве­тился, как новогодняя елка. Все начали стрелять в воздух: трас­сирующие — зеленые, разрыв­ные — красные, из пистолетов — желтые разрывы в воздухе. И из автоматов палили, и из зениток.

А я-то на карауле — мне нельзя стрелять. Атак охота! Ну просто стою и думаю: «Все. Все...».

Дали нам всем в честь празд­ника по 100 граммов спирта.

Раньше никогда женщинам не давали. В Сталинграде понача­лу выдавали махорку, но я ее на маленькие яблочки меняла у старичка одного. А потом нам махорку на сахар заменили.

Домой сразу не отпустили.

Еще весь июнь мы с аэростатом простояли. Говорили, что сохра­нились в Латвии тайные аэро­дромы, оттуда могут взлетать фашистские самолеты. В конце июля только сдали мы на склады свою материальную часть, и да­ли нам по 10 килограммов му­ки и по отрезу ткани — бледно-розовый прозрачный капрон — сказали: «Это вам, девчонки, на свадебные платья». Мама потом постирала этот отрез, вся кра­ска сползла, и три метра ткани превратились в два с полови­ной. А сапоги у меня были 37-го размера и все в дырках. Я пе­ред отправкой домой пошла к сапожнику, чтобы хоть дыры залатал. Посмотрел он на ме­ня: «Это ты в таких домой пое­дешь?». И сшил мне сапожки из брезента, так что домой я с фор­сом вернулась. Но старые сапоги все равно привезла, в них потом еще мама ходила. Десятый класс я перед от­правкой на фронт не окончила.

Так что в августе сорок пятого сразу отправилась в свою школу № 10 в Уфе. На занятия я ходила в гимнастерке: не было больше одежды. А у моей одноклассни­цы платья и кофточки были все с оборками, ее отец-фотограф на базаре работал, все вымени­вал. Однажды эта девушка так презрительно мне высказала, мол, кто на фронте был, тот не мог остаться девушкой. Силь­но я обиделась и даже порвала все документы о своих наградах.

Так что нет у меня документов, и медалей в наличии нет.

Школу я окончила с дву­мя «четверками» — по исто­рии и русскому письменному, а остальные были все «пятерки».

Поступила в Московский энер­гетический институт, но про­училась лишь год. Вскоре пере­шла на заочное обучение в Мо­сковский институт связи и нача­ла работать на Новосибирской радиостанции «РВ-76» сменным инженером. Диплом о высшем образовании получила уже в Но­восибирском институте связи на факультете радиосвязи и ра­диовещания. Переехав в Искитим, устроилась на машино­строительный завод конструк­тором в АКБМ. Здесь тоже име­ла дело с автоматикой, как на радиостанции, была конструк­тором первой категории. С воз­растом перешла в отдел инфор­мации и проработала до пенсии инженером.

Личная жизнь тоже принесла одно испытание за другим. Но как бы ни было тяжело, я всег­да старалась не обижать людей.

И они за это с добром ко мне от­носятся, помогают.

С Днем Победы меня по­здравляют, спасибо. Хотя никакая я не героиня. Ни у ко­го из тех девчонок, что были со мной на войне, нет боевых наград. Мы просто выполняли свою работу.

Евгения Свитова, фото из архива Лидии Годуновой